Заключение

Как ни забавно, но Казахстан – практически единственная в регионе страна, которая сумела провести достаточно радикальные реформы финансового сектора, при том, что сами финансы остались в основном национальными.

И восточноевропейская модель, и прибалтийская модель финансовых реформ получились на практике совсем простыми: большая часть тамошних банков была продана иностранцам, а уж иностранцы за счет своих денег, ресурсов и технологий сами произвели реструктурирование банковской отрасли. Провели хорошо, слов нет. Вкладчики в такой ситуации, естественно, успокоились, поскольку увидели, что теперь будут иметь дело с солидными иностранными кредитными учреждениями – ну а почему тогда не держать в них депозиты?

То есть это, безусловно, тоже способ реформирования финансового сектора, вот только способ такой, как бы сказать помягче, не безусловен. С моей точки зрения, даже из чистого интереса лучше попытаться что‑то сделать самим, а не делегировать реформирование национального финансового сектора иностранцам.

Но большинство наших коллег по региону – именно делегировали.

Чехия, в частности, является примером того, как финансовые реформы делать не надо. Национальную модель приватизации обсуждать еще можно: в качестве основного метода там была реализована массовая ваучерная приватизация с равным доступом всех граждан страны. Многие аналитики считают, правда, что приватизация по‑чешски не очень успешна. Хотя г‑н Клаус в личной беседе говорил мне, что скепсис в данном случае может толковаться исключительно как непонимание чешских реалий; что самый главный результат – переход предприятий в частную собственность – в Чехии достигнут; а все прочие детали не слишком принципиальны.

Но уж финансовые их реформы точно неудачны, там все как раз совершенно очевидно. Правительство со свойственным чехам патриотизмом раз за разом вливало деньги в государственные тогда (или приватизированные лишь частично) чешские банки, чтобы вытащить их из тяжелого положения. А параллельно заставляло те же банки кредитовать определенные предприятия без учета рыночных рисков. Нормальная денежно‑кредитная деятельность по такой схеме отчего‑то никак не налаживалась, и все это длилось до тех пор, пока не продали почти все кредитные учреждения на сторону. В итоге сейчас более 80 % чешской банковской системы контролируется иностранными банками. Хотя в начале реформ у них была другая идея организации банковского сектора.

Персонально Вацлав Клаус за это не отвечает. Премьер – в любом случае политик, национальный лидер. Реально реформы проводят люди другого, соподчиненного уровня. Заслуги Клауса именно как политика несомненны: он очень много сделал для того, чтобы Чехию позиционировали в качестве европейской страны.

Поляки тоже практически все свои банки продали иностранному капиталу.

Вообще, в конце 1990‑х годов в Восточной Европе прошла волна продаж государственных учреждений, в том числе банков, иностранным финансовым учреждениям.

А в Казахстане банковская система состоит из национальных банков. И, повторюсь, считаю это принципиально важным: основой национальных финансов должны быть именно национальные игроки. В частности, доля местных кредитных учреждений должна составлять 60–70 %. С моей точки зрения, это оптимально.

Всем известно, как велика была роль иностранных консультантов (назовем их так) в процессах, которые происходили на постсоветском пространстве после распада СССР. Коллеги предлагали проводить реформы по определенному, достаточно жесткому плану: приватизация, либерализация, жесткая бюджетная политика. Однако воплощение плана получилось корректным не везде, что, конечно, случается. Скажем, либерализация национального финансового рынка в некоторых странах негаданно привела к его утрате. Поэтому в контексте разговора о стратегии и тактике реформ финансового сектора конкретной страны неминуемо приходится обсуждать несколько принципиальных вопросов. Например, такой.

МОЖНО ЛИ РЕФОРМИРОВАТЬ ИМЕННО И ТОЛЬКО ФИНАНСОВЫЙ СЕКТОР, АВТОНОМНО ОТ ВСЕГО ПРОЧЕГО?

Вопрос один, ответов на него, как водится, два.

В долгосрочном плане это, полагаю, невозможно. Нельзя сделать так, чтобы финансовый сектор страны жил по одним законам, а вся остальная экономика развивалась (ну или стагнировала) по другим. Но в краткосрочной перспективе такие реформы реальны. Только, может быть, тему надо ставить немного иначе, а именно: МОЖЕТ ЛИ БЫТЬ ДВИЖИТЕЛЕМ РЕФОРМ НЕ ТОЛЬКО РЕАЛЬНЫЙ СЕКТОР, НО И ФИНАНСОВЫЙ?

Я обсуждал эту тему, например, с заместителем министра экономики и финансов Кореи в 2002 году, то есть по достаточно свежим следам финансового кризиса в Юго‑Восточной Азии. Он говорил, что у них ситуация принципиально отличается от казахстанской и этим интересна. Как известно, тот экономический рывок, который совершила Южная Корея, жестко администрировался государством. Государство ставило во главу угла развитие определенных секторов реальной экономики (кораблестроения, черной металлургии, других индустриальных отраслей). Банкам в этом процессе отводилась вспомогательная роль: им давали указания (прямые или косвенные) кредитовать конкретные отрасли, без учета эффективности кредитования.

Все это закончилось кризисом 1997–1998 годов. Но в ходе реализации мероприятий по выходу из кризиса приоритеты поменялись. Важное место стала занимать реструктуризация уже финансового (а не промышленного) сектора, причем осуществлялась она при мощной финансовой поддержке государства. То есть в Южной Корее роль локомотива реформ играл реальный сектор экономики, а банковский был вспомогательным.

И это привело к определенным проблемам.

В Казахстане модель другая, хотя и не потому, что она задумывалась изначально. Так получилось по жизни, поскольку именно в финансовом секторе сконцентрировались на тот момент определенные человеческие ресурсы. Банковский сектор в результате начал развиваться быстрее, в какой‑то степени выполнял функции локомотива экономики. И к перекосам по типу южнокорейских, где государство заставляло банки кредитовать тот или иной индустриальный сектор, наша стратегия не привела.

Но по большому счету делать выводы о том, какая модель является лучшей для той или иной страны, сейчас еще немного преждевременно. Кореец сказал мне тогда, что в целом ему как финансисту наша модель нравится, но вернуться к этой беседе он хотел бы через несколько лет. Чтобы понять, насколько устойчивой является казахстанская финансовая система именно в долгосрочном плане.

Кстати, та болезненная коррекция, которая сейчас происходит на рынке (см. главу „Проверка на прочность“), на самом деле отчасти полезна именно для того, чтобы понять степень устойчивости нашей модели.

Думаю, здесь, как везде, все хорошо в меру. Модель, когда государство вмешивается в работу финансового сектора, заставляя кредитовать целые секторы (которые, как потом выясняется, убыточны), чревата перекосами и кризисами. Когда банк принимает инвестиционные решения самостоятельно, он совершает меньше ошибок.

С другой стороны, совсем без государства в реформаторском деле не обойтись.

Как бы хорошо и устойчиво ни развивался чисто финансовый сектор, если его развитие не будет сопровождаться реформами в других секторах экономики (и даже не только экономики), то такой рост рано или поздно начнет затухать. Мой любимый пример: можно провести очень хорошие финансовые реформы, но если потом суды будут поддерживать не банки, а заемщиков, то проблем возникнет очень много, и притом именно в сфере финансов.

А суды, понятно, должны быть квалифицированными, но не только. Не менее важно еще, чтобы они не были коррумпированы. И второе условие в нашем регионе традиционно выполнить сложнее.

То есть вопрос даже не столько в том, что к опережающему развитию банковского сектора в какой‑то момент должен подключиться рост реальной экономики (или, наоборот, банковский сектор – к реальному). Принципиально другое: в долгосрочном плане реформа финансового сектора вообще не может считаться окончательной, если в стране не проведены другие реформы. Причем это касается и судебной системы, и работы правоохранительных органов, и общего состояния дисциплины в обществе (если дисциплины нет в принципе, то и платежной дисциплине как частности тоже неоткуда взяться), и много чего еще. Короче, если реформы начаты в одном сегменте, то нужно быть готовыми продолжать их дальше, в „нетронутых“ зонах. Если этого не делать, то нереформированные участки потянут вниз те, что уже подверглись изменениям, и этот процесс неминуемо отбросит общество назад.

Я в последние годы постоянно говорил, что финансовый сектор в Казахстане достаточно развит, его сейчас особо двигать уже не требуется. Нужно заниматься реформированием здравоохранения, образования, судебной системы, чтобы они на каком‑то этапе не начали тормозить финансы. Если, например, нет притока в экономику квалифицированных кадров, если национальная система образования их не воспроизводит, то реформы забуксуют. В Казахстане сейчас найти квалифицированного финансиста – проблема. Тогда о каких финансовых реформах может идти речь и чего мы ими добьемся?

Очень важна реформа судебной системы. Частично из‑за коррупции, частично из‑за низкого уровня финансовой грамотности судейского корпуса.

Важна правильная фискальная политика, правильная трудовая политика. И так далее. Тут дилемма: или всю экономику удается подтянуть к сектору, который развивается опережающими темпами, что оптимально. Или, если этого не делать, развитие тормозится в целом. Природа любит выравнивать.

Безусловно, существуют примеры успешных стран, развивающихся сейчас главным образом за счет финансового сектора: это, в первую очередь, Великобритания, Швейцария, ну и Сингапур. Но если бы в Британии (или Швейцарии, или Сингапуре) были коррумпированные суды, плохое общее законодательство, низкая дисциплина в обществе и так далее, то там финансовый сектор никогда большой роли не играл. И будь в этих странах грязно на улицах, то в этом случае их финансовые системы тоже (совершенно точно) не могли бы работать эффективно.

Хотите иметь развитый финансовый рынок – работайте (в том числе убирайте), а не воруйте.

В ТАКОМ СЛУЧАЕ, МОЖНО ЛИ ВЫРАБОТАТЬ СТРАТЕГИЮ РЕФОРМ ЧИСТЫМ ЛАБОРАТОРНЫМ СПОСОБОМ? ИЛИ ОПЫТ КАЖДОЙ СТРАНЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЕН И ЕДИНИЧЕН?

Не секрет, что наши западные коллеги активно предлагали примерно одинаковые лекала реформ правительствам практически всех стран так называемого постсоветского пространства. И лично я пресловутый вашингтонский консенсус демонизировать не склонен. В принципе, там рекомендованы правильные вещи. Но проблема – и реально это основная проблема! – состоит всегда в исполнении рекомендаций. Как говорится, важен не материал, но мастер. А люди, мастерившие вашингтонские лекала, об объекте реформ, то есть о плановой экономике, не имели ни малейшего понятия.

Я начал смутно подозревать это, пожалуй, еще на учебе в Джорджтауне. Лекции по экономике в этом учебном заведении в мою там бытность читал латыш, неплохой сам по себе человек. Но он сильно не любил советскую власть, и по этой причине не был в состоянии осмысливать проблемы социалистической экономики хоть сколько‑нибудь объективно. Просто злобно клеветал, и все дела. Ну а, скажем, Джеффри Сакс как специалист, безусловно, более амбициозен, нежели помянутый латышский профессор. Однако загвоздка в том, что актуальность его представлений о предмете профессиональных консультаций, как ни забавно, примерно та же: ну не знал он плановую экономику!

Поэтому в принципе в вашингтонском консенсусе написаны, повторюсь, правильные вещи. Только они очень общие. Политики, всерьез взявшие их на вооружение, рискуют стать похожими на мартышку из басни, не вполне корректно эксплуатировавшую хозяйские очки.

Скажем, в качестве меры лечения от последствий социализма внешние консультанты прописывали непременные приватизацию и либерализацию, в том числе либерализацию инвестиционной и валютной политики. И кто бы спорил с тем, что на стадии реформ экономике настоятельно нужны иностранные инвестиции. Но сейчас мы узнали также и другое: что нужны они не на любых, даже далеко не на любых условиях.

Да, приватизировать предприятия надо, но за реальные деньги, а не за обещания инвестиций. Кэш в данном случае предпочтителен абсолютно. Но уж если достигли договоренности на стадии обещаний, то потом все равно следует добиваться реальных денег, заводить инвестиции на конкретные счета, контролировать их поступление, закладывать в условия контрактов возможность расторжения, возможность отобрать государственный актив, если манна инвестиций его так и не осыпала. А поскольку в свое время у нас на такие вещи никто по наивности не закладывался, то теперь представителям государства в ряде стран СНГ приходится быть очень требовательными, скажем, к экологии объектов, за копейки приватизированных западными коллегами. И жаловаться смысла нет, это рынок. На нем такие правила: если ты подставился, то тебе же сделают плохо.

А опыт приходит только с опытом.

Зато, если уж инвестор в экономику зашел, то будь он казахстанским, американским, из Папуа‑Новой Гвинеи, но если он поддерживает производство, создает рабочие места и честно платит налоги, то пусть нормально работает. Как только он вложил деньги, он – резидент с точки зрения налогового права. И чем больше он вкладывает, тем больше он наш.

Не поспоришь и с тем, что нужна жесткая кредитно‑денежная политика. Но на практике эта идея очень быстро обрастает нюансами. Скажем, председатель правительства говорит председателю Центробанка, что, дескать, будет вам сбалансированный бюджет. И даже очень скоро. Но все‑таки в будущем. А сейчас нужны деньги на посевную. Так что извольте их напечатать. После этого банкир рекомендует премьеру пойти самым далеким в мире путем, а премьер посылает туда же банкира. И вот тут наступает момент истины: кто же из них реально пойдет предписанным маршрутом. Если туда отправляется премьер (или, как вариант, министр сельского хозяйства), то страна понимает: вот и наступила эпоха правильной кредитно‑денежной политики.

А если наоборот, то вообще непонятно, какие могут быть проблемы с дефицитом бюджета? Все очень просто: включай станок, дуралей! И денег будет ровно столько, сколько нужно.

Есть и другие важные практические вещи, о которых тоже никто не предупреждает.

Очень люблю рассказывать случай из жизни: Международный валютный фонд в определенный момент предписал монгольскому правительству обязательную продажу 50 % валютной выручки. Монгольские коллеги вначале бодро рапортовали, что решения МВФ воплотили в жизнь. Но через некоторое время стали жаловаться западным кураторам, что чиновникам монгольского минфина все‑таки очень тяжело заниматься непривычной деятельностью. Какой, простите, деятельностью? Почему вдруг она стала непривычной? Да ведь им теперь приходится продавать полушубки, а они этому делу не обучены. Дело было в том, что фабрика, производившая полушубки на экспорт, должна была отдавать министерству финансов 50 % своей валютной выручки. Но, как писал Гайдар (Аркадий), что такое валюта, каждый из них понимал по‑своему. И фабрика отдавала эти 50 % не кэшем, а собственно продукцией.

Это проблема так называемых допущений, assumptions. А в стратегически важных вещах допущений быть не должно.

Еще пример на ту же тему. Туземцы одного славного тихоокеанского острова долго наблюдали, что к живущим по соседству белым людям периодически прилетает большая железная птица. И из ее брюха выгружается масса прекрасных вещей: вкусная еда, напитки, ткани. Ну, бусы, возможно. Туземцам тоже сильно хотелось получать подобные предметы. И поскольку они были сметливые, трудолюбивые, а также работали не покладая рук, то и добились своего. А именно, сделали точь‑в‑точь такую же, как у белых, взлетную полосу из кокосовых скорлупок. Так что железная птица могла теперь прилетать и к ним.

Вот что бывает с людьми, которые некритично следуют рецептам людей из международных организаций. Хотя в принципе правильные теоретические рекомендации, повторю еще раз, существуют. И умные экономические книжки обязательно надо читать: не стоит рассчитывать на то, что все можно придумать самостоятельно. Вот только жаль, что реально не существует теорий, которые точно подошли бы к конкретной ситуации конкретной страны.

Я, скажем, одно время консультировал правительство Киргизии по вопросам проведения пенсионной реформы. Наши страны – соседи, все у нас вроде бы близкое и похожее, а сделать по нашим калькам они, между тем, мало что могут. У них, допустим, невозможно провести решения, подобные нашим, через парламент.

Между тем форматы взаимодействия и с правительством, и с парламентом при проведении реформ тоже приходится продумывать. Хотя технологиям работы с законодательной или исполнительной властью ни в одном вузе мира не учат, но эти навыки реформаторам тоже необходимы. Скажем, в определенный момент у нашего правительства возникли разногласия с Национальным банком. Премьер‑министр, им был тогда Даниал Ахметов, не пошел путем конструктивного улаживания спорных вопросов, а попытался подвести банковский сектор под антимонопольное регулирование. Под удар была поставлена вся банковская система, долго и достаточно сложно создававшаяся трудом многих людей! По сравнению с этим любой мировой кризис, боюсь, покажется меньшим злом. Но наверху Ахметова, к счастью, не поддержали. Теперь он министр обороны, и мы все переживаем за нашу безопасность.

У нас через парламент какое‑то время можно было провести любые реформы, и они имели консолидированную поддержку общества, потому что все понимали: без реформ стране не выжить. В 1997 году три закона по инфраструктуре фондового рынка прошли через мажилис за 45 минут (я тогда работал председателем Комиссии по ценным бумагам). А четыре года спустя, в 2001‑м, мажилис меня пару раз просто не стал слушать. Хотя и мажилис процентов на шестьдесят был тот же самый, и я прежний. Но поменялся председатель парламента, поменялась ситуация в стране, появились лоббисты, и отношения парламента с Национальным банком стали совсем другими.

А на Украине сейчас обсуждают пути реформирования экономики, так граждане сразу заявляют: „Да как вы себе позволяете предлагать нам ЭТО! Мы, извините, демократическая европейская страна. Поэтому морочиться с реформами не собираемся – хотим хорошо жить прямо сейчас“. В результате продали национальную банковскую систему иностранцам. Конечно, так тоже можно. Но лучше ведь когда она своя.

Модель Восточной Европы, где все продано, нормально работает в тех странах, которые все равно вступают в ЕС. Но если страна не имеет шансов стать членом Европейского союза?

Опыт показал, что западные банки четко закрывают лимиты на все развивающиеся страны, даже если проблемы возникли в Индонезии, а вовсе не в Турции. Это риск реальный и большой, поделать с ним ничего нельзя. Наши менеджеры в 98‑м году в голос кричали, что Казахстан – не Россия, что в нем нет рисков, подобных российским. Западные коллеги эти крики проигнорировали и аккуратно закрыли все лимиты. Но поскольку большого значения в национальном банковском секторе „дочки“ западных банков не имели, то в Казахстане не случилось ничего плохого.

Однако я не уверен, что на Украине все прошло бы так же спокойно: ведь она, для справки, пока еще не вошла в ЕС. А если в кризисной ситуации начинается бегство инвесторов и возникает классический credit crunch, то экономика страны попадает в достаточно тяжелую ситуацию.

Оптимальное участие иностранцев в национальной финансовой системе – 30–40 %. С одной стороны, это позволяет создать реальную конкуренцию, с другой – в условиях кризиса большинство активов остается внутри страны, и сценарий credit crunch не так страшен.

А регулировать допуск именно 30–40 % Центральному банку следует вручную – кого‑то пускать, а кого‑то, извините, но нет. Кстати, это общая практика, в том числе самых демократических стран. Все декларируют абсолютную открытость, но реально ни в один развитый финансовый рынок так просто не въедешь. Какие банки из нашего региона за 16 лет, прошедшие после распада СССР, открыли дочерние учреждения, скажем, в Великобритании? Вот в чем и дело. Я знаю минимум три организации, которые пытались это сделать, и перед каждой из них FSA опустила шлагбаум. Отказали, правда, вежливо и культурно: демократия, Европа! И в других западных странах в подобных ситуациях (как только узнавали, что конечные инвесторы из СНГ) у наших банков начинались институциональные проблемы.

Кстати о демократии. Сейчас у нас в открытом доступе имеется в основном опыт проведения реформ в постсоциалистических экономиках, а для них актуален следующий вопрос.

КАК СВЯЗАНЫ МЕЖДУ СОБОЙ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРОДВИНУТОСТЬ И ЭФФЕКТИВНОСТЬ РЕФОРМ?

Это тяжелая тема, которая нравится не каждому. Многие хотят рассказывать, что в демократизированной среде реформы проходят проще. Но есть другая точка зрения, азиатская, состоящая в том, что на период проведения реформ лучше иметь в стране сильную власть. А демократию могут себе позволить не все.

Когда мы встречались с коллегами из Восточной Азии (которые эти сюжеты знают не по учебникам), то они говорили: сначала проведите экономические реформы. Движение к демократии имеет смысл, если годовой ВВП составляет 6–7 тысяч долларов на душу населения.

Есть сингапурская модель демократии – и есть модель филиппинская. С точки зрения борцов за права человека, Филиппины – замечательная страна, потому что там демократии много. Но сама страна, как бы корректно сказать, находится не в самом хорошем состоянии (боюсь, совсем точное определение может шокировать читателя). Я впервые посетил Малайзию и Филиппины в 1998 году, как раз после азиатского финансового кризиса. Тогда вся серьезная деловая западная пресса – Financial Times, The Economist, Wall Street Journal – яростно писала о том, какая хорошая демократическая страна Филиппины и какая плохая страна Малайзия, которая вводит ограничения на движение капитала и вообще ведет себя не либерально.

Но когда я съездил туда сам, то увидел, что эти страны просто нельзя сравнивать: они как Швейцария и Алжир. То есть только откровенный подлец (у меня даже нет другого слова) может быть способен на подобные сравнения. Однако западные журналисты на эту подлость шли очень легко, потому что это укладывалось в их систему взглядов, было политически задано. (И, возможно также, что люди, писавшие эти заметки, никогда не бывали ни в Малайзии, ни на Филиппинах и потому слабо их различали.)

Мне не хочется слишком глубоко погружаться в эту тему, возможно, потому, что дискуссии здесь ничего особо не решают.

Мы наши реформы провели, и в целом получилось неплохо. Хотя это не значит, что модель Казахстана оптимальна. Но принципиально успех наших реформ во многом определило именно то, что у нас был (и есть) сильный президент, а также собралась сильная команда.

Поэтому хотел бы сформулировать некие именно практические предварительные итоги нашей работы.

Для успеха реформ, мне думается, обязательно должна возникнуть группа людей, обладающих, во‑первых, теоретическим опытом, во‑вторых, волей к его воплощению. Осуществлять финансовые реформы надо обязательно в комплексе: банковская система, фондовый рынок, пенсионная реформа, страхование. Курировать их ход более целесообразно в одном ведомстве: во‑первых, в противном случае возникает регуляторный арбитраж между секторами. Во‑вторых, реформы должны быть синхронизированы, чтобы возникала синергия. Скажем, если стремиться к тому, чтобы национальные банки кредитовали ипотеку не за счет внешних заимствований, а из внутренних ресурсов, то параллельно с банковской системой надо развивать также пенсионную систему и страхование жизни.

Таким образом, центр реформ должен быть единым. Лучше всего, если им станет Центральный банк. ЦБ более защищен от краткосрочных политических влияний, его работники обладают достаточным уровнем квалификации. Кроме того, там, как правило, более высокий, нежели в правительстве, уровень оплаты труда. Конечно, теоретически мозговой центр может располагаться и в правительстве, и в администрации президента. Но в этом случае возникает простой вопрос: как центр будет трансформировать свои предложения по финансовой сфере? Тот же ЦБ легко сможет их саботировать.

Это опять вопрос допущений.

Еще одно соображение: на каждом этапе реформ верхний этаж должен не просто передавать команду вниз, он обязан еще разъяснять ее содержание, а если нужно, то и обучать.

Почему наши реформы реально двигались? Потому что вначале Национальный банк собирал представителей коммерческих банков и убеждал их в необходимости тех или иных нововведений путем обсуждения, споров и разъяснительной работы. В результате банкиры принимали предлагаемую регулятором модель сознательно. А если б мы просто отправили в каждый банк комиссара, то эффекта бы это не дало.

Следующая очень важная задача – подготовка кадров. Всех работников, доставшихся нам от советской власти, надо было сильно переучивать. А правильнее учить молодежь. В Казахстане проблема кадров до сих пор не решена, потому что ни один местный университет не дает хорошего базового финансового образования, и ни одной высшей школы, дающей хорошее второе финансовое образование, пока тоже не появилось. Это задача очень важная, решать ее надо с самого начала: как только запущены реформы, сразу создавать и систему подготовки кадров. И тогда реформы будут двигать уже обученные внутри самих этих реформ люди.

Непременно должна быть проведена консолидация банковского сектора.

Вначале следует оставить только стабильные банки, и уже их пускать в систему страхования вкладов. А когда в систему заходит 1300 неотфильтрованных кредитных учреждений, это неправильно. Приватизация Сбербанка может быть частью работы по консолидации. Если развивать в целом рыночную экономику, то ей не требуется значительного участия государства – и в частности, большого количества государственных банков.

Конечно, здесь напрашиваются контрпримеры. Скажем, в успешном Сингапуре государство участвует в экономической жизни очень активно, но там модель его участия другая. Государственная управляющая компания „Темасек“ принадлежит минфину, но сам госхолдинг имеет контрольный пакет не везде: в каких‑то дочерних компаниях ему принадлежит только миноритарная доля. „Темасек“, например, спокойно владеет пакетами Developnent Bank of Singapure (DBS), а также двух частных банков, и не пытается их национализировать.

Сингапурские государственные компании работают по законам рынка, поскольку существенная их часть принадлежит иностранным инвесторам. В результате там внедрена правильная система оплаты труда, нет коррупции. В общем, они эффективны. А важна, как уже говорилось, не форма собственности, а именно эффективность.

Устойчивый экономический рост – вполне внятная цель национальной политики. Правильно, чтобы страна год за годом росла на 7–8 %. А лучше на 9 %. В Казахстане средний темп годового роста за последние семь лет составлял 10,5 %. Мы попадаем в тройку самых быстро растущих стран в мире. Нужно бы суметь функционировать в таком режиме лет десять. Один год роста ничего особо не дает. Два года – уже лучше. Через три года на страну начинают обращать внимание, а через четыре – изучать опыт и вкладывать деньги. И у населения этой страны появляется уверенность в завтрашнем дне. Когда горизонт планирования удлиняется до пяти лет, страна начинает нормально развиваться. Когда горизонт увеличивается до десяти лет, начинается массовое обновление инфраструктуры. Так что пять, тем более десять лет устойчивого экономического роста сильно меняют национальный менталитет.

Потом можно двигаться дальше.

Если история нас чему‑нибудь учит (если мы в состоянии чему‑то у нее научиться), так это простому знанию: когда точный рецепт процветания и стабильности неизвестен, имеет смысл потрудиться над его созданием.